О НАШЕЙ РОДИНЕ

Она была суровой, совсем не ласковой с виду.

Не гламурной.

Не приторно любезной.

У неё не было на это времени.

Да и желания не было.

И происхождение подкачало.

Простой она была.

Всю жизнь, сколько помню, она работала.

Много.

Очень много.

Занималась всем сразу.

И прежде всего — нами, оболтусами.

Кормила, как могла.

Не трюфелями, не лангустами, не пармезаном с моцареллой.

Кормила простым сыром, простой колбасой, завёрнутой в грубую серую обёрточную бумагу.

Учила.

Совала под нос книги, запихивала в кружки и спортивные секции, водила на детские утренники, дневное кино по 10 копеек за билет.

В кукольные театры, в ТЮЗ. Позже — в драму, оперу и балет…

Учила думать.

Учила делать выводы.

Сомневаться и добиваться.

И мы старались, как умели.

И капризничали.

И воротили носы.

И взрослели, умнели, мудрели, получали степени, ордена и звания. И ничего не понимали.

Хотя думали, что понимаем всё.

А она снова и снова отправляла нас в институты и университеты.

В НИИ.

На заводы и на стадионы.

В колхозы.

В стройотряды.

На далёкие стройки.

В космос.

Она всё время куда-то нацеливала нас.

Даже против нашей воли.

Брала за руку и вела.

Тихонько подталкивала сзади.

Потом махала рукой и уходила дальше, наблюдая за нами со стороны.

Издалека.

Она не была благодушно-показной и нарочито щедрой. Она была экономной.

Бережливой.

Не баловала бесконечным разнообразием заморских благ.

Предпочитала своё, домашнее.

Но иногда вдруг нечаянно дарила американские фильмы, французские духи, немецкие ботинки или финские куртки.

Нечасто и немного.

Зато все они были отменного качества — и кинокартины, и одежда, и косметика, и детские игрушки.

Как и положено быть подаркам, сделанным близкими людьми.

Мы дрались за ними в очереди.

Шумно и совсем по-детски восхищались.

А она вздыхала.

Молча.

Она не могла дать больше.

И потому молчала.

И снова работала.

Строила.

Возводила.

Запускала.

Изобретала.

И кормила.

И учила.

Нам не хватало. И мы роптали. Избалованные дети, ещё не знающие горя. Мы ворчали, мы жаловались. Мы были недовольны. Нам было мало.

И однажды мы возмутились. Громко. Всерьёз.

Она не удивилась. Она всё понимала. И потому ничего не сказала. Тяжело вздохнула и ушла. Совсем. Навсегда.

Она не обиделась. За свою долгую трудную жизнь она ко всему привыкла.

Она не была идеальной и сама это понимала. Она была живой и потому ошибалась. Иногда серьёзно. Но чаще трагически. В нашу пользу. Она просто слишком любила нас. Хотя и старалась особенно это не показывать. Она слишком хорошо думала о нас. Лучше, чем мы были на самом деле. И берегла нас, как могла. От всего дурного. Мы думали, что мы выросли давно. Мы были уверены что вполне проживём без её заботы и без её присмотра.

Мы были уверены в этом. Мы ошибались. А она — нет.

Она оказалась права и на этот раз. Как и почти всегда. Но, выслушав наши упрёки, спорить не стала.

И ушла. Не выстрелив. Не пролив крови. Не хлопнув дверью. Не оскорбив нас на прощанье. Ушла, оставив нас жить так, как мы хотели тогда.

Вот так и живём с тех пор.

Зато теперь мы знаем всё. И что такое изобилие. И что такое горе. Вдоволь.

Счастливы мы?

Не знаю.

Но точно знаю, какие слова многие из нас так и не сказали ей тогда.

Мы заплатили сполна за своё подростковое нахальство. Теперь мы поняли всё, чего никак не могли осознать незрелым умом в те годы нашего безмятежного избалованного детства.

Спасибо тебе! Не поминай нас плохо. И прости за всё, Советская Родина!

Михаил Жванецкий.